Глава 9
Инженерно-бронетанковые приключения, или комические моменты драматических ситуаций
(Юрий Мироненко)
9.88 И микробы сдохли, как мухи
Не так давно, в процессе очередного телефонного общения с Геннадием Столяровым, я получил совет, что не мешало бы написать рассказик о том, как в процессе нашей с ним военмеховской военно-морской практики я «по гроб жизни» обзавёлся друзьями среди мотористов эсминца «Одарённый».
Кратко излагаю суть этого события.
После испытаний гаечным ключом, КДП, хлорпикрином и левым шкафутом (см. 2.4.3 – 2.4.8 ) жизнь на корабле у меня вроде бы стала налаживаться.
Всё бы хорошо, но сказывалось отсутствие бушлата, украденного в первые дни пребывания на корабле. Штормило, свирепствовал холодный ветер, что резко сокращало время моих «моционов» на палубе.
Чтобы как-то разнообразить свою жизнь я стал посещать под разными предлогами соседние кубрики и однажды меня занесло к мотористам.
В правом тупике кубрика кучно расположились шестеро матросов, и среди них Ваня Большой, с которым мы путешествовали в увольнении по Таллину.
Ваня сидел в какой-то неестественной позе, откинувшись назад и вытянув левую руку вперед, над которой колдовал один из матросов. Продвинувшись ближе я увидел, что этот матрос рисует химическим карандашом на руке Ивана примитивный якорь и какие-то кривоватые буковки.
Стало ясно – Иван решился сделать себе наколку.
Вообще, наколка – это шизоидность молодости. Но молодость когда-нибудь кончается, а наколки остаются. И что же с ними делать, когда поумнеешь и тем более – постареешь? Пожилой солидный человек и весь в кривых дурацких наколках! Мерзость!
Итак, корабельный «Пикассо» заканчивает свою мазню и обращается к зрителям: «Ну как – нравится?!».
Я не выдержал и выдал – « и эту х…ню ты хочешь ему повесить на всю жизнь?!».
Началась «дискуссия»! Мнения разошлись. Я попытался уговорить Ивана не делать наколок, но он объяснил своё желание тем, что отдал этому кораблю 4 года своей жизни, а в будущем году будет 5 и домой на Алтай. Надо оставить память о флоте, ведь на Алтае морей и кораблей нет, и Кронштадта нет, и Ленинграда нет…, а он здесь был.
Раз так, то я предложил нарисовать настоящий адмиралтейский якорь.
Взял у «Пикассо» карандаш и нарисовал якорь на клочке бумаги. Рисуночек пошел по рукам и был положительно оценён.
Ивану тоже якорёк понравился:
- Здорово! А небольшой кораблик пририсовать можешь?
- Могу. Могу хоть наш «Одарённый». Хочешь я тебе его на чемодане внутри нарисую. Вот тебе и память будет. И колоться не надо.
- Постой. А на груди «Одарённого» можешь?
Я понял, что влип. Уж лучше бы кривой якорь на руке, его в конце концов и под рукавом можно спрятать. А тут «Одарённый», да ещё во всю ширину Ванькиной груди… Надо было что-то предпринимать и я решил потянуть время, а там или боевую тревогу придумают или ещё что-нибудь случится.
- Нужен большой лист бумаги или фанера. Я попробую нарисовать эсминец, а там уж видно будет - размещать его на тебе или обойтись якорем.
- Какая ещё фанера? Бери карандаш и рисуй! (Ванька стащил с себя тельняшку…) Рисуй!
Матросня загалдела, мне всучили карандаш, все пути к бегству были отрезаны, надо было рисовать…
Рисовать – так рисовать! В конце концов Иван не грудной ребёнок и ему отвечать за свои поступки, хочет «Одарённого» - будет ему «Одарённый»! И меня понесло!
- Линейку! Палуба, мачты, пушки и прочее должны быть прямые!
Карандаш надо заточить, как следует. Слюнявить карандаш я не буду, надо его во что-нибудь макать!
Мои дурацкие приказания исполнялись мгновенно. В процесс создания картины включились все. Я рисовал по памяти, но контроль со стороны матросов был жёсткий.
Периодически возникали споры и ребятам приходилось вылезать на палубу и сверять мой рисунок с действительностью, порою и мне надо было кое-что уточнить или под этим предлогом покурить и «перевести дух». Самое противное - офицеры куда-то подевались, да и готовность № 1 не трезвонят - приходится рисовать.
На создание «картины» и уточнение её отдельных деталей с перекурами ушло около двух часов. Все были счастливы.
Результат коллективного творчества Ивана восхитил. Мы ему и волны нарисовали и бурун за кормой и даже чаек с облаками.
Не удалось только выполнить желание некоторых «консультантов», а именно – изобразить скалу, на которой стоит девушка и машет платочком … Я бы…, но не хватило места по ширине. Можно было, конечно, накрыть скалою пуп и водрузить туда девицу, но мы большинством голосов решили, что это неэстетично.
Сотворив шедевр, я с чувством выполненного долга потянулся, встал и собрался было уходить, но тут же был остановлен Иваном:
- Юрок, ты куда?
- Да я пойду курну и подремлю где-нибудь.
- А колоть кто будет?
- Да вот он мастер сидит. Показываю на «Пикассо». А я-то и колоть в жизни не пробовал, так что бывайте.
- Э нет, нарисовал и коли, я тебе полностью доверяю. Рука у тебя твёрдая, кольнул да потёр тушью – точечка к точечке. Колян свяжи ему три иголки, чтобы побыстрее.
- Какие к черту три иголки! Не буду колоть! У меня батька когда учился в Ленинградской Академии Художеств сдуру сделал себе татуировку на руке – так всю жизнь её стыдился и выводил.
- Что похабная была наколка, али плохая?
- Какая наколка?! Татуировка! Настоящие художники делали китайской тушью! Трёхцветная! Не кололи, а подрезали, чтобы получить полутона!
Пришлось объяснять этим олухам, что такое полутона, и пересказывать то, что рассказывал мне отец. Слушали меня, затаив дыхание. А когда я закончил своё выступление, Иван меня оглаушил:
- Всё!!! Режь меня , Юрок! Я всё стерплю, не пикну!
- Не резал я никогда людей… и не умею!
- Когда-то ведь надо начинать! Режь!
Я понял, что доводить эту братву до бешенства опасно для жизни – можно случайно оказаться и за бортом. Пришлось согласиться.
Мгновенно все до одного присутствующие стали моими друзьями «по гроб жизни». Раздобыли где-то три папиросы – две «Север» и одну «Казбек», вручили их лично мне и потащили в гальюн на перекур. После махры выкурить папиросу – это как после жмыха пирожное.
Первый вопрос, который я сам себе задал – чем резать и как.
Решил, что надо добыть лезвия для безопасной бритвы, наломать их и острыми кончиками сломанных бритвочек пытаться подрезать кожу. Прямой рез должен давать яркую однотонную линию, а подрезание ( под углом ) создавать полутон.
Однообразная жизнь на корабле, очень редкие увольнения на берег, практически полный отрыв от общества - всё это давило на матросов. Поэтому любое нестандартное событие в их стандартном «бытие» вызывало желание принять в нём участие.
Татуировка же, а не привычная плебейская наколка – это что-то новое, необычное и даже завораживающее событие, тем более, что неизвестно, чем всё это закончится. В отличие от них я чувствовал себя паршивенько. Во-первых – хоть друзья и «по гроб жизни», но держат меня под колпаком, куда я, туда и они - не оторваться.
Во-вторых, такое чувство, что если оторвусь – до гроба не далеко..
Обречён… Выкурив подряд весь «Север» и заначив казбечину на лучшие времена, принимаю решение – будь, что будет!
Укладываю в напряжённой тишине на широченную грудищу Ивана стальную линейку, выбираю нужный обломочек бритвочки и, сжав зубы, аккуратно режу на глубину одного миллиметра палубу эсминца от носа до конца первой надстройки. Вслед за остриём бритвы обильно выступает кровь.
«Пикассо» тряпкой вытирает кровь и тут же смазывает разрез «тушью».
Пару слов о «туши». Мне объяснили, что китайская тушь – это дрянь. Для изготовления настоящей туши надо взять резиновый каблук от кирзового сапога или морского ботинка, жечь его до какого-то состояния, потом толочь, потом полученное в чём-то растворить и получается «настоящая тушь».
На мой вопрос: «А если будет заражение крови?», ответ «Какое на хрен заражение! От нашей туши все микробы дохнут, как мухи!».
- Ну, если как мухи, то может быть сделаем перерыв?
- Режь, режь! Надо корпус закончить, а завтра продолжим!
Завтра продолжить не удалось – грудь у Ваньки распухла, аж руки не поднимаются. Я весь в нервах, а «Пикассо» и «друзья до моего гроба» успокаивают – «всё в норме!». И снабжают меня где-то добытыми папиросами.
Проходит ещё два дня – курю папиросы. Иван – улыбается, значит живой.
Говорит, что чувствует себя нормально и приглашает минут через 20 на «смотрины». «Смотрины» - это снятие бинтов.
Спускаюсь к мотористам. Кубрик забит зрителями, проталкиваюсь к Ивану.
«Пикасо» помогает ему развязаться. Ванька заметно волнуется. Бинты сняты. Осторожно снимается вата, часть её присохла. «Пикасо», колдуя с присохшей ватой, загораживает собою татуировку. И вот он слегка отслоняется от Ивана и восхищённо матерится. Это, конечно, не гравюра, но значительно лучше, чем обычные наколки. Линии, несмотря на запёкшуюся кровь, абсолютно прямые, даже леера получились. Больше всех был счастлив Пикассо.
Я думал, что он на меня обиделся за мои слова о его талантах, так нет:
«После твоего ухода от нас, я, освоив твою технику, буду лучшим татуирником на Балтике. Спасибо тебе, Юрок! А якорёк, что ты нарисовал – я сохранил».
Через два дня мы с ним уже дружно резали и мазали Ваню Большого…
За пару дней до участия нашего эсминца в параде кораблей на Неве Ваня был окончательно разбинтован, и я убедился, что мы с «Пикассо» старались не зря, а тушь из каблука – это здорово.
Самое главное, что от неё микробы передохли, как мухи!
P.S. В тот же день, когда я после отбоя добрался до своего кубрика, мой давно исчезнувший бушлат с чернильными буквами «М Ю» на подкладке уютненько устроился на вешалке.
|